ревели, рычали, пищали, визжали, плевались, брыкались, бодались в одно и то же время?
Мы с братом и Женей скромно стояли у каменной ограды и от стыда не знали, куда девать книги. Не было ни одного мальчика, который прихватил бы с собой что-либо отдаленно напоминавшее книгу, тетрадь, карандаш или сверточек с завтраком. А мы точно в Академию наук собрались. Мы были прикованы к нашим книгам, новенькие пеналы лежали в наших сумках, свертки с завтраком шуршали в оттопыренных карманах штанов.
Наконец заработал школьный колокол. Он звучал зычно и упрямо, он созывал нас в классы. Это был вечевой набат.
Все бросились в школу. У входной двери произошла давка. Кто-то крикнул:
— Куча мала!
Стали «давить масло». Обширный двор наполнился пыхтеньем и рычанием. Молодые звереныши рвались к свету, который есть учение.
Мы попрятали наши ненавистные книги в парты. Нам достались передние, потому что всем хотелось назад, подальше от учительских глаз.
Гвалт в классе стоял ужасающий. Первый класс вел себя отвратительно, за исключением нескольких робких первогодников.
Прямо перед нами — можно сказать, перед нашим носом — стояла каштановая кафедра. Она возвышалась над партами. Оттуда, с ее величественной высоты, было видно все на свете.
— Эй, — услышали мы зычный голос и замерли. Это какой-то чумазый дылда поднялся на кафедру. — Я здесь свой в доску. Слышите? Я уже второй год грызу гранит. Слушайте меня: сейчас придет учительница, и мы будем петь «Святый боже».
После этого официального заявления он показал длиннющий язык и удалился на самую заднюю парту.
Он оказался прав во всем: вскоре явилась бледная, благообразная учительница.
— Встать! — крикнул уже знакомый нам дылда.
Мы поднялись.
— Здравствуйте, дети! — поприветствовала нас учительница. — Садитесь, пожалуйста!
Она поднялась на кафедру, открыла классный журнал и начала выкликать каждого по имени. При этом объяснила, что, услышав свое имя, каждый из нас должен говорить «здесь», а не «я» по-военному.
Когда дошел черед до этого самого дылды, он нагло заявил:
— Я!
— О чем я просила? — сказала учительница, помрачнев.
— Не знаю!
— Останешься и на третий год! Помяни мое слово.
Дылда хмыкнул и сделал вид, что обиделся.
Потом мы спели «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…».
— Дети, — сказала учительница, — и буду писать на доске буквы, а вы отвечайте, что это за буквы.
Тут поднял руку наш друг по играм на поляне Степа Поповян.
— Встань и спрашивай, — сказала преподавательница.
— Я не знаю, что такое буквы.
Учительница направилась к нему:
— Совсем не знаешь?
— Совсем.
— А палочки знаешь?
— Какие палочки? Деревянные?
Тут класс громыхнул смехом. Раскатистым. От души.
— Дети, — строго сказала учительница. — Ничего смешного нет. Степа не знает, что такое палочки. Всего-навсего. Но он узнает. Садись, Степа.
Степа решил как-то оправдать свою неосведомленность.
— Я знаю все, учительница, — сказал он нагловато. — Я могу купить угли, которые для мангала, и сосчитать, сколько нужно пети-мети.
Учительница спросила:
— А почем фунт древесного угли?
Степа ответил, не задумываясь:
— Миллион рублей.
— Правильно. А пуд?
— Пуд?.. Пуд?.. — Степа что-то подсчитывал. — Шестнадцать миллионов.
— А полфунта?
— Пятьсот тысяч рублей… Я для мамы всегда покупаю на два миллиона.
— Садись, Степа. Ты хорошо считаешь.
Степа воодушевился:
— Я могу купить сахарин и зеленое мыло.
— Молодец, Степа!
— Меня мама посылает на базар. Я могу купить хамсу и камбалу.
— Молодец.
— И свинячьи почки.
— Будет, будет, Степа. Садись!
А Степа не унимался:
— Я вчера купил кишки…
— Ладно, ладно…
— У меня есть пузырь. — Степа живо достал из кармана высушенный бычий пузырь и мигом надул его.
Учительница начинала сердиться.
— Спрячь его! Я же сказала: садись!
Учительница снова взошла на кафедру, облокотилась на нее и начала так:
— Сегодня день у вас необычный: первый день в школе. Надеюсь, вы хорошо знаете пословицу: «Ученье — свет, неученье — тьма»…
А я думал о своем: о том, как потащу назад свою книжную ношу. А ведь тащить-то придется… Но я почему-то не подозревал тогда, что это ноша на долгие, долгие годы, пока окончательно не озарит меня свет ученья.
Но вот с тех пор прошло более полувека, и я спрашиваю себя:
«Говоря откровенно: озарил ли?»
ЮБИЛЕЙ
Маргарите и Владимиру Гулиа
У нас дома происходило не совсем обычное. Это мы хорошо понимали — я и мой младший брат Володя. А сестра Татьяна — едва ли, из-за крайнего малолетства (ей было около трех, а нам, мальчикам, соответственно девять и восемь). Бабушка Фотинэ очень суетилась — прибирала двор, бегала к соседям, собирала крапиву (благо она росла под забором почти вдоль всей нашей улицы). А мама шила, кроила, распарывала и снова шила. По-видимому, какую-то рубашку из грубого холста. Потом она стирала и вешала рубашку на яркое весеннее солнце. Снова стирала в воде, в которую густо была замешана обыкновенная зола из костра, что горел на земляном полу в бабушкиной кухне, и снова сушила на солнце.
Я слышал, что сказала наша соседка, которая вела беседу с мамой через забор.
— Елена Андреевна, — сказала она, — вы побольше золы набросайте и сушите на солнце — рубашка белее будет и мягче.
Мама таскала воду через улицу (самый ближайший водопроводный кран был во дворе соседа Джарагетти) и с неистовым упорством пыталась, елико возможно, отбелить и облагородить грубый холст. Время было трудное, в Абхазии всего год тому назад закончилась гражданская война, всего год тому назад установилась Советская власть. Помню, как мы умывались белой глиной вместо мыла, глиной, которую предприимчивые люди добывали в ближайших горах. А еще мы выпаривали в лоханях соль из морской воды. А воду таскали с моря — это версты за две от нас.
Над Сухумом плыла горячая весна. Нам казалось, что она, подобно ласточкам — а может, на их крыльях, — прилетела с юга и, обдав город благотворным дыханием, уходила дальше, за горы, на север. Воздух все больше наполнялся ароматом майских роз. Да что там розы! Каждая травинка по-своему благоухала, каждый лист на деревьях звенел по-особенному. Все свидетельствовало о том, что нынче, в 1922 году, весна наступает ранняя и теплая, то есть теплее обычной. На улицах появились продавцы холодной воды, точнее — увеличилось их число, и уже продавались печеные яблоки ранних сортов. Нет, дело определенно шло к лету.
И тут уж ничего не попишешь…
— Дети, — сказала нам мама, когда мы с братом вернулись из школы и сели за обеденный стол, — скоро будет юбилей вашего отца.
Мы с братом недоуменно переглянулись: это еще что за
